«Двадцать лет! Двадцать лет тому, в эти самые минуты, когда ты, беспечный, безжизненный, стараешься вызвать чувства из истомленного сердца, в эти минуты твоя мать, обессиленная предсмертными муками, молилась о твоей жизни, о твоем благополучном выходе на свет… И ты вышел, напутствуемый ее молитвами… Ты вышел в жизнь…».
Эти слова записал в дневнике в свой день рождения, 6 сентября, 20-летний сочинитель. Будущее сокрыто от него. И он не знает, что умрет через восемь лет. Что мать и отец переживут его. Что его писательская известность окажется недолговечной. Что его могила на Лазаревском кладбище будет уничтожена вместе со старой Москвой, которую он так любил…
Звали молодого сочинителя Иван Тимофеевич Кокорев. Не удивлюсь, если это имя ничего не скажет современному читателю. Оно давно забыто. Помнят об Иване Тимофеевиче лишь любители столичной старины. Впрочем, не буду лукавить. Об этом замечательном писателе я и сам узнал совершенно случайно.
Творчество Кокорева – ярчайший образец московского бытописания. Того самого, что прославило Владимира Гиляровского и Ивана Шмелева. Сочинения Кокорева по содержанию напоминают «Москву и москвичей» – такие же очерки жизни Первопрестольной. А по форме похожи на «Лето Господне» – такая же превосходная проза, написанная тепло, проникновенно и доверительно.
Один из лучших рассказчиков о Москве, Кокорев не был москвичом. Он родился 6 (18) сентября 1825 года в городке Зарайске, тогда относившемся к Рязанской губернии. Отец будущего писателя, Тимофей Кокорев, был дворовым человеком полковника Д. Крюкова. Скорее всего, Кокорев-старший был уроженцем села Дятлово, принадлежавшего семье Крюковых.
В 1827 году, получив вольную, Тимофей с семьей переселился в Москву. Здесь уже жил его старший сын, Николай, успешно занимавшийся иконописанием. Всего в семье Кокоревых было пятеро сыновей. Иван был самым младшим. Его мать, имя которой, к сожалению, забылось, гордилась детьми. Она любила похвастаться: «Николай был первый по Москве живописец, а Иван – первый сочинитель».
Николай Кокорев довольно хорошо вел свои дела. С 1834 года он числился «купеческим сыном», то есть встал на первую ступень, ведущую из мещан в купеческое сословие. А Кокорев-старший до самой смерти так и числился в московских мещанах.
Именно Николай занялся воспитанием младшего брата, намереваясь сделать из него иконописца. В 1834 году Иван был отдан в приходскую школу при церкви Адриана и Наталии, что в Мещанской слободе. Через сто лет, в 1936 году, этот храм будет снесен. Сейчас вместо него сквер на проспекте Мира. Затем Иван учился в Третьем московском уездном училище. Учился прилежно и был награжден похвальными листами за необыкновенные успехи и кроткое поведение. По выходе из училища родители хотели видеть Ивана иконописцем. Но он упорно сопротивлялся: «Что вы тянете меня в живописцы? Еще бы вы сделали меня кузнецом. В кузнецы не хочу и в живописцы не хочу!»
Тогда родные устроили Ивана во 2-ю Московскую гимназию, сразу во второй класс. Гимназия размещалась в бывшем доме графа Мусина-Пушкина на Елоховской улице. В том самом доме, где в пламени московского пожара 1812 года погибла подлинная рукопись «Слова о полку Игореве». Этот дом сохранился до наших дней.
В гимназии, где учились дети из благородных и богатых семейств, Иван пользовался всеобщей приязнью. Его любили не только ученики, но и учителя. Кокорев часто вспоминал гимназические годы как самые светлые и радостные в жизни. Впрочем, уже тогда он начал трудиться – давал уроки ученикам младших классов и переписывал на заказ, поскольку у него был хороший почерк. Однажды он переписывал стихотворения для графини Ростопчиной, известной в ту пору сочинительницы. И как же обрадовался подросток, когда графиня похвалила его за отменное знание правописания!
В гимназии Кокорев познакомился с неким молодым человеком, ставшим его лучшим другом. Окончив учебу, этот юноша уехал из Москвы в какой-то уездный город. Между ним и Иваном началась многолетняя переписка – важный источник для биографии Кокорева. К сожалению, имя друга неизвестно. В письмах оно сокрыто под буквой М – «мой добрый, милый, душечка М».
В 1841 году Ивану пришлось оставить гимназию – семья не смогла заплатить за его обучение. Поскольку юноша увлекался театром, то решил испробовать свои силы на сцене. Он явился к Михаилу Загоскину, прославленному писателю, занимавшему в ту пору место управляющего конторой императорских московских театров. Загоскин не нашел посетителя пригодным для сцены. Однако он ласково принял юношу и любезно побеседовал. Узнав, что Иван много читает и горячо любит литературу, Загоскин дал ему совет посвятить себя писательству.
Больной скукой
Иван усердно занялся своим образованием. Василий Дементьев, единственный биограф Кокорева, писал: «Кокорев весь отдался чтению, которое любил еще в гимназии. Читал без разбора все, что попадет под руку. И запасся, конечно, поверхностными, но весьма разнообразными сведениями, нужными для журнальной деятельности».
В 1843 году Иван уже сотрудничает в журнале «Живописное обозрение» – помещает там небольшие заметки, исполняет обязанности корректора и литературного редактора. В 1844 году Кокорев устраивается к Александру Черткову, знаменитому историку, собирателю книг и древностей. Начинающий сочинитель жил в доме Черткова, получал хорошее жалованье и помогал хозяину разбирать и приводить в порядок исторические документы. В письме другу Иван рассказывал: «Самое важное событие в моей современной жизни – это переселение на край Москвы, противоположный тому, где я влачил горестное существование. Я говорю про переезд к Черткову. Вот уже с месяц, как я живу у этого молодого и ужасно богатого (100 тысяч в год дохода) джентльмена и работаю вместе с ним. Он пишет по поручению правительства «Историю дипломатических сношений Мальтийского ордена с Россией». Мне поручена разборка и обработка различных документов, исправление слога и т.п. Жизнь у него довольно комфортабельная, и ваш слуга делается понемногу дипломатом».
Усадьба Черткова на Мясницкой улице сохранилась до наших дней. Но Иван недолго пожил здесь. Биограф писал: «В это именно время началась та страшная тоска и запущенность, которые впоследствии так развились в нем». А сам Кокорев в том же письме другу жаловался: «Мое сердце, моя голова больны скукою. А отчего – не знаю. Жизнь то хороша, как первый поцелуй, то глупа и приторна, как старая кокетка».
Почему-то от Черткова Кокорев уходит. Бедствует. Пытается принимать участие в разных изданиях – «Библиотека для чтения», «Московский городской листок», «Нравы, обычаи и памятники всех народов земного шара». Дает домашние уроки. В декабре 1844 года Кокорев сетовал другу: «Мысли гуляют Бог весть где, голова горит, прошедшее выходит из сердца, настоящее жмет его, будущее заставляет плакать. Сделаю ли я что-нибудь, могу ли сделать, зачем буду жить? Эти и тысячи подобных вопросов, глупых и умных, теснятся в голову… Черные мысли! Прочь их! Я вполне убежден, что я гений посредственной руки. Только вот что озадачивает меня: все гении ужасные пьяницы, а я хмельного и в рот не беру. Что прикажете делать?»
А в январе 1845 года Кокорев жаловался: «Разве ты не знаешь аксиомы, что все литераторы умирают с голоду. И если Иван Тимофеевич до сих пор уцелел, так только потому, что он не литератор, а поденщик, не мастер, а работник».
Кокореву нет еще и 20 лет, а он уже полон мрачных мыслей. Между тем у него все еще впереди – лучшие сочинения, кратковременная известность и признание русских писателей. Все это будет связано с журналом «Москвитянин» и с его издателем Михаилом Петровичем Погодиным.
Физиологические очерки
Первые надежды на работу у Погодина появились в октябре 1844 года. Тогда Кокорев писал другу: «Вот еще новости. Погодин будет сам продолжать свой журнал. Аз многогрешный, с помощью Божией, надеюсь вступить в ряды его сотрудников, ратовать храбро за родимую Белокаменную».
А через два года, в октябре 1846-го, Иван Тимофеевич уже сотрудничает в журнале. Что это было за сотрудничество?
В середине XIX века особенным успехом пользовался жанр физиологических очерков – бытовых рассказов, близких не только литературе, но отчасти и этнографии. В этих очерках изображался простой народ – мелкие торговцы, извозчики, старьевщики, портные и кухарки. Их быт, нравы, говор, свычаи и обычаи.
Физиологические очерки Кокорева превосходны. Современник писал о них: «Рассказы и очерки Кокорева написаны были хорошим языком, художественно выдержаны и представляли верные картины из народного быта, причем без излишества в реализме Кокореву удавалось схватывать зачастую и весьма типические его черты». И в наши дни эти очерки восхищают свежестью языка, яркостью описаний и остротой наблюдений. Современный читатель как бы переносится в старую Москву. И это не Москва Гиляровского! Это город Гоголя, Тургенева и Островского. Город, в котором еще жив дух Пушкина и Грибоедова.
Иван Тимофеевич берет читателя за руку и проводит по московским площадям и улицам. Вот шумный центр. Вот тихая окраина. Вот бойкое торжище. Вот печальное кладбище. А вот и трактир. Зайдемте-с!
И всюду Кокорев примечает и показывает читателю москвичей – от важных дворян и степенных купцов до последних босяков, голодранцев и побирушек.
У Кокорева все это подробно описывается. И описывается великолепно! Но талант, силы и здоровье Ивана Тимофеевича тратились не только на это.
Работая на Погодина за 15 рублей в месяц, Кокорев вынужденно растрачивал себя на рутинную работу: журнальные объявления, новостные заметки, сиюминутные статейки.
После кончины Кокорева сочувственную статью о нем написал Николай Добролюбов. Он обвинил редакцию «Москвитянина» в смерти сочинителя: «За него общество могло бы спросить отчета еще у кого-нибудь, кроме слепой и неразумной судьбы… Люди, эксплуатировавшие его, загубили его талант и самую жизнь». Добролюбов возмущался: «До чего была доведена эта свежая, поэтическая натура, на что растрачивался этот оригинальный талант!.. Вот разбор «Хиромантии девицы Ленорман», вот рецензия «Стряпухи», вот две страницы о «Новом способе истребления клопов и тараканов», вот «Воззвание к крысоистребителям», вот статейка, критикующая слог объявления тифлисского модного магазина, заметка «о мази от падения волос», о подделке под вдову Клико, о новой мужик-польке и пр. и пр. Какой талант, какая поэзия может сохраниться в человеке, принужденном убиваться над такими предметами?.. Никто из читавших «Москвитянина» и любовавшихся рассказами Кокорева не предполагал, конечно, что этот же самый человек, тут же, через несколько страниц, смастерил какие-нибудь заметки о парикмахерском объявлении, о новом полнейшем оракуле, о шрифте визитных карточек и т.п.».
Черная полоса
Причина, по которой Кокорев попал в зависимость от Погодина, печальна, но, увы, неудивительна – пьянство. Дементьев писал о Кокореве: «Имел русское сердце, русский склад ума и любовь к труду. Но не мог управиться с этими силами». Пьянство наложило мрачный отпечаток на всю его последующую недолгую жизнь.
В 1845–1847 годах Иван Тимофеевич жил еще трезво. Он ухаживал за одной девушкой и намеревался на ней жениться. Избранница писателя служила горничной в доме художника Василия Добровольского, директора по хозяйственной части Московского училища живописи, ваяния и зодчества.
Кокорев серьезно относился к женитьбе. Другу он писал: «Ну, женись же скорее, женись… Без шуток: я верю в семейное счастье, верю, что оно существует, и не в одних романах. От нас самих зависит уметь наслаждаться жизнью, уметь жить». Молодой сочинитель начал приобретать привычки семейного человека. Завел черного кота. Вроде Васьки из очерка «Кухарка»: «Здесь и жирный Васька посиживает на окне, греясь против солнышка или созерцательно рассматривая ближайшую природу, особенно стаи ворон». Писательский кот был приучен всегда сидеть на столе во время занятий хозяина.
Но по какой-то причине свадьба не состоялась. Скорее всего, девушка испугалась бедности жениха. Но Кокорев на всю жизнь сохранил любовь к ней. После смерти сочинителя в его сундуке среди бумаг были найдены письма горничной, наивные и до смешного ревнивые. Письма были найдены в порядке, особо хранимые. Значит, Иван Тимофеевич дорожил ими.
В 1847 году с Кокоревым приключилась еще одна беда. Его вместе со средним братом призвали в солдаты. Брат подался в бега. И до его возвращения писатель был взят как бы в заложники. Его посадили в «сибирку» – особую тюрьму для состоявших на рекрутской очереди. Пока брат-беглец не был найден, Кокорев месяц сидел в «сибирке». Затем, как тогда было принято, ему пришлось нанять «охотника», согласного за вознаграждение идти вместо него в солдаты. В письме другу Иван Тимофеевич сокрушался: «Хлопочу о найме джентльмена, который заменил бы меня в царской службе. Но не знаю, как справлюсь с деньгами. Обещал частичку Погодин. Еще, может быть, достану где. На тебя (на малую толику – до 100 руб. сер.) – не знаю – рассчитывать ли. Говорю начистую, без обиняков».
Погодин обещал только «частичку». А вот Некрасов из Петербурга прислал Кокореву 200 рублей. Правда, в долг. Долговая удавка стягивалась на шее сочинителя, душила его. Чтобы поправить свое бедственное денежное положение, Иван Тимофеевич много писал. Среди разнообразной журнальной мелочи, вышедшей из-под его пера, нельзя не заметить такие крупные алмазы, как очерки «Кухарка», «Самовар», «Чай в Москве», повести «Сибирка» и «Саввушка».
Последняя – лучшая повесть Кокорева. Ее герой – бедный портной Саввушка с Божедомки. «Сава Силин муской партной и пачинивает старае платье», как значится на вывеске. Семейная жизнь у Саввушки не сложилась, он одинок и немолод. Главные его друзья – водка и пиво. При этом портной набожен и не лишен искренней веры. Именно вера помогает Саввушке побороть пьянство и спасти сироту Сашеньку.
Совершенно безобидная повесть. И Кокорев, надеясь получить большой гонорар, отправил ее Некрасову для публикации в журнале «Современник». Но цензура не пропустила «Саввушку». Это стало ужасным потрясением для Ивана Тимофеевича. Он думал поправить свои дела некрасовским гонораром. И вдруг такой удар!
«Все от своей глупости!»
Саввушка нашел в себе силы для новой жизни. А Кокорев после 1847 года начал стремительно опускаться. Он уже не бывал в театрах, а стал завсегдатаем кабаков. Иногда он пропивал не только последние гроши, но и одежду – отправлял «учиться грамоте», как говорили герои его очерков.
Однажды, пропив сапоги, Иван Тимофеевич не смог прийти в редакцию к Погодину. Все это раздражало издателя «Москвитянина». В дневнике Михаил Петрович нередко делает краткие, сухие записи о своем сотруднике. Например: «Кокорев пропал опять с корректурой. Предосадно. Сперва я был в досаде, а потом внутри расхохотался. Точно как разбойники в Туретчине. Вот каковы сотрудники». Через несколько дней: «А Кокорева нет». Еще через пять дней: «Досада Кокорев». И наконец: «Пропал, из ума не выходит. Что будешь делать?»
А в это время Иван Тимофеевич сидел в каком-нибудь питейном заведении за рюмкой водки или за стаканом пива. Точь-в-точь как Саввушка. Только благодушный портной проводил в заведении несколько часов, а его невезучий создатель – несколько дней, пока не пропивал все.
С 1846 года семейство Кокоревых жило на Самотеке, в Волконском переулке. Один московский сочинитель, побывавший в гостях у Ивана Тимофеевича, вспоминал: «Отыскиваю, наконец, самую уединенную избенку с двумя окнами, обращенными к забору, за конюшней, и отворяю двери. Копоть, мрак ужаснули меня. Несколько минут я не мог ничего разглядеть, задыхаясь от плотно сгустившегося воздуха».
Тут-то и жил писатель, любимый многими москвичами. «Комната, в которую я вошел, освещалась двумя окнами. Стул, столик, заваленный бумагами, кроватка, из-под которой выглядывали книги и журналы. Рядом с чернильницей – бутылка на столе, исправляющая должность отсутствующего подсвечника. Вот все, что я нашел в мастерской художника, в которой столько передумано, перечувствовано, художнически воспроизведено». В этом убогом жилище и застала Кокорева смертельная болезнь – тиф или, как говорили в старину, нервная горячка.
Погодин вновь уехал за границу и поручил Кокореву наблюдение над изданием «Москвитянина». Иван Тимофеевич обещал ревностно заниматься журналом. Но в первые же дни подпал под обыкновенное искушение– ушел в запой. Через неделю после этого он заболел.
Как бы чувствуя приближающуюся смерть, Кокорев сделался необыкновенно ласков с матерью. Вставал по ночам, подходил к ней, становился на колени, плакал, целовал ее руки и не раз будил этим. Дней за пять до смерти он начал бредить. С неделю Иван Тимофеевич не ел. Не хотел лечиться дома. И в больницу тоже не хотел ехать. Сотрудники редакции «Москвитянина» силой усадили Кокорева на извозчика и отвезли в Ново-Екатерининскую больницу на Страстном бульваре.
Перед кончиной писателя навестил один из знакомых. Иван Тимофеевич неподвижно лежал на больничной койке и смотрел в потолок. Приход приятеля несколько оживил его. Он взял руку знакомого и около часа не выпускал ее из своей. Все время он что-то шептал, но можно было разобрать только: «Зачем меня сюда привезли?» «Разве вам было лучше дома?» – спросил приятель. «Как же, несравненно!» – прошептал больной. Когда знакомый указал на икону, висевшую в углу, Кокорев только вздохнул: «Все от своей глупости!» Приятель ушел. Пришел священник и причастил умирающего. Вскоре Иван Тимофеевич тихо скончался. Это произошло 14 (26) июня 1853 года, в 8 часов вечера.
Молодого писателя отпевали в больничной церкви Святой великомученицы Екатерины. Помимо родственников на отпевание пришли несколько ученых, узнавших о кончине Кокорева из «Московских ведомостей». Гроб выносили типографские наборщики. Деньги на похороны – 18 рублей – дала Елизавета Фоминична Вагнер, теща Погодина. Сам Погодин, узнав о кончине Кокорева, писал в редакцию: «Третьего дня в берлинских газетах я увидел нечаянно, что Кокорев умер. Несчастный! Что с ним случилось? Напишите мне подробно об его кончине. Велите отцу принесть к вам все его бумаги. И скажите ему, что я постараюсь устроить его положение».
С сочувствием откликнулся на эту смерть Иван Тургенев. Он писал Сергею Аксакову: «Мне очень жаль, что Кокорев умер. Его «Саввушка» подавал большие надежды. Много в нем было теплоты и наблюдательности. Нездоровится нашим писателям». А в письме к Павлу Анненкову Тургенев признавался: «Услышал о смерти Кокорева – я прочел «Саввушку» – и искренне пожалел о смерти автора. Много в нем было простоты и теплоты и – при всей наблюдательности – какой-то детски наивный и ясный взгляд на вещи. Жаль его».
…Похоронили Ивана Тимофеевича на Лазаревском кладбище. Когда-то Кокорев описал его в «Саввушке»: «Если когда-нибудь летом, в праздничный день, вам случится быть на Лазаревом кладбище, погуляйте здесь, по этой «Божьей ниве», на которой, как межи последнего владения человека на земле, разбросаны камни и кресты». Здесь горемыка-писатель нашел свой последний приют. Наборщики поставили на его могиле простой крест. Но вскоре могила затерялась, а с ней затерялись во времени и имя скромного сочинителя, и его творчество.
В 1937 году Лазаревское кладбище было уничтожено московскими властями. С ним пропала и сама память об Иване Тимофеевиче Кокореве.
Между тем среди русских писателей XIX века он занимает достойное место. А в москвоведении ему принадлежит неоспоримое первенство. Физиологические очерки Кокорева гораздо лучше сочинений Гиляровского. И, будь моя воля, я бы включил их в обязательную школьную программу.
Незамеченным прошло в нынешнем году 190-летие Кокорева. Но хочется верить, что через десять лет «родимая Белокаменная» достойно отметит 200-летие воспевшего ее писателя.
http://russkiymir.ru/media/magazines/article/196860/
|
)