Россия – страна с непредсказуемым прошлым: каждая господствующая идеология диктует свой вариант истории. Складывается впечатление, что речь идет о России, существующей в нескольких параллельных реальностях.
Для непосвященного читателя книга Бориса Керженцева «Окаянное время» (М., «Вече», 2013) приоткроет подлинную Древнюю
Русь. Для приверженца старой веры, интересующегося родной историей, она нового, пожалуй, не скажет. Однако нам важна не только фактология, но и подача материала, авторская позиция: историк пишет простым и вместе образным языком, удачно подбирая слова и цитаты, емко характеризующие описываемые явления. В своей предыдущей монографии о крепостном праве Керженцев (Б.Ю. Тарасов) предупреждает – историческая правда всегда «горчит» по сравнению с подслащенным и отретушированным историческим мифом. «Окаянное время» развенчивает сладенькие мифы имперской и советской историографии, заставляя читателя корчиться от горечи русской истории.
Одним из мифов, разрушаемых автором, является миф о возвращении России в русло «общеевропейской цивилизации» в результате реформ XVII – начала XVIII столетия. Борис Керженцев показал стремительную эмансипацию сознания европейцев XVI-XVII веков, сделавших решительных шаг от христианских ценностей к материальным, от духовного мироощущения к рациональному мышлению. Духовное и нравственное разложение в европейских державах ярко видно на примере искусства. Вот как воспринял заморские «достижения» человек московской Руси: «Златом убо и сребром многа устроена телес нагота, в них же тайноблудная вся открыта срамота» (С.27). Так что не возвращение в русло «общеевропейской цивилизации», а совращение получилось.
В условиях наступления секулярной европейской культуры, приоритетом государства должна стать охранительная политика. Понятно, что Смутное время и контакты с иноверными изрядно вредили религиозно-нравственному облику древнерусского человека. Антиподом западным взглядам было русское понятие благочестия. И здесь автор, как мне кажется, несколько преувеличивает роль Филарета (С. 50): патриарх, оказывается, не только возглавлял борьбу за возрождение благочестия, но «лично знал и поддерживал наиболее бескомпромиссных ее деятелей». К последним Керженцев относит старца Капитона. Спорным является и мнение историка о том, что Филарет возродил направление «в сторону максимального удаления от иноверных соседей» (С. 105). Это говорится о человеке, который получил патриаршество в Тушино у Лжедмитрия, ездил приглашать на царство королевича Владислава, жил в доме Льва Сапеги. Ну, не знаю…
Переоценивает, на наш взгляд, Борис Юрьевич и высокую роль выборных людей в управлении русской землей (С. 66). Отсюда вывод автора, обличителя крепостного права, о сокращении прав местного самоуправления и личной правоспособности граждан. Хотя трудно не согласиться, что Соборное Уложение 1649 года окончательно укрепляет крестьян за помещиком – это очевидно. Интересной кажется авторская формулировка о прикреплении крестьян: оно было выгодно для немногочисленной группы состоятельных дворян, ставших, по сути «полицейским корпусом» правительства (С.73).
Переходя к церковной реформе, Борис Керженцев пишет, что возникла она «совершенно на пустом месте», не была вызвана практической необходимостью (С.76) и была замыслом всего двух человек – царя Алексея Михайловича и патриарха Никона (С.77). Однако, как мы знаем, царь и патриарх руководствовались не «практической необходимостью», а внешнеполитическими целями (сейчас сказали бы – геополитическими), поэтому историк явно упрощает ситуацию. К тому же, несмотря на персональную ответственность Алексея Михайловича и Никона, приходится констатировать, что часть русского народа все-таки приняла реформу – плевелы отделились от зерен.
Образно, даже поэтично, Борис Керженцев говорит о «памяти» 1653 года: «московский патриарх решил всенародно предать проклятию семь веков истории и славы русского православия» (С. 93). Историк несколько сомневается, что Алексей Михайлович знал о темных местах биографии «соборян», осудивших русское православие. При этом приводит страшный факт – акт содомии, произведенный в алтаре кафедрального кремлевского Успенского собора афонским архимандритом Дионисием: «это было уже нечто большее – надругательство не только над отдельным человеком, но над всей православной церковью, настоящий сатанизм» (С.124). Наверно, когда новообрядцы «возобновили» богослужение в 1990 году, они освятили оскверненный собор, но их освящение по новому чину – для староверов не канонично. Бедные единоверцы, недавно молившиеся в Кремле…
Кстати, о единоверии у Бориса Керженцева очень четкое представление: «Своего завершения духовное равнодушие власти достигает в начале XIX века в создании единоверия». И, вполне по-староверски: «Единоверие совершенно игнорировало и выхолащивало духовную составляющую конфликта, примитивно сводя все к внешнему обряду, являлось, по существу, обрядоверием» (С. 284).
Формальный подход к спасению души у правителей появился не сразу. Сначала казенное желание «порядка» Алексея Михайловича, вместо попечения о душах подданных, переросло в непримиримую и жестокую революцию Петра, разорвавшего с прошлым во всех областях – социальной, духовной и бытовой. Историки часто повторяют тезис о необходимости петровских реформ, их неизбежности. За Петром шла череда женщин на троне, порой не имевших на него законного права. Нравственное перерождение русского общества А.И.Герцен выразил кратко и жестко: «Допетровская Русь прошла к новой России через публичный дом».
Борисом Керженцевым точно подмечена одна символическая деталь – свиньи как участницы петровских «забав»: «свиное рыло или уродство всюду – где происходит поругание национальных обычаев, где оскорбление православных святынь» (С.230). Позволю и я себе образное выражение: лицо допетровской Руси исказили гримасой секулярной культуры, и лицо превратилось в личину, харю.
О трансформации русской культуры Керженцев пишет, например, что чтение из душеполезного стало развлекательным, чтобы «потешиться». «Сами заглавия манят читателей такими эпитетами к повестям, как ″дивная″ или ″удивления достойная″» (С. 162). Не напоминает ли вам это современные эпитеты книг «секрет», «тайна» чего-то там?.. Но самое главное даже не легкомысленное чтение, не превращение иконописи в светскую живопись, а духовного пения в концерты. В людях ослабляется родовое чувство, духовная связь с предками. «В отличие от записей, относящихся ко времени до середины XVII века и содержащих нередко перечни предков до отдаленных колен – в 200 и более лет, поминания конца столетия уже ограничиваются…только ближайшими родичами, именами дедов» (С.163).
Как тут не вспомнить Житие, письма и челобитные протопопа Аввакума, для которого в Боге все живы – и пророки, и патриархи, и все святые, что в свое время тонко подметила Н.Понырко. Керженцев отдает должное протопопу: «Аввакум действительно был преданным сыном русской земли, глубоко влюбленным в культуру и характер своего народа. Он гордился русским языком, почитал подвиги русских святых и славу доблестных русских князей и воевод. Но в основе его восторженной любви к родине лежало религиозное чувство» (С. 128). Подвиг стояния за веру протопопа Аввакума историк сравнивает с подвигом святого Афанасия Великого, исповедовавшего православие перед иерархами церкви, поголовно уклонившимися в арианство.
На фоне верного традиции староверия, в обществе шел процесс, который автор характеризует как «дерусификация и дехристианизация России» (С.293). Это, по словам историка, было настоящим перерождением нации. Исследователь В.Г.Хорос называет процесс несколько иначе – «обескоренением», т.е. выпадением из системы ценностей: существующих классовых, сословных или групповых структур, которые давали человеку не только фиксированный социальный статус, но и определенную культурную ориентацию. «Обескоренение» приводит к тому «внутреннему босячеству», о котором писал еще Дмитрий Мережковский.
Читая книгу «Окаянное время», вспоминаешь горькую фразу из анекдота про «реанимацию путем кремации». Могла ли Россия пойти по пути развития, не убивая своей самобытности? Борис Керженцев считает, что да, могла бы. Научный и технический прогресс может мирно уживаться с формами традиционного быта и духовной культуры, «что вполне доказал опыт многих современных государств, в первую очередь исламских» (С.294). Но, увы, история не знает сослагательного наклонения.
Труд Бориса Керженцева, неоднократно указывающего на заблуждения отечественной историографии, на мифологизацию нашей истории, может рассматриваться как своеобразное покаяние перед старообрядчеством от лица молодых историков. Чувство глубокого удовлетворения испытываешь при чтении в принципе тривиальных, но редко произносимых строк о церковной реформе: «по ряду причин политического и идеологического свойства она превратилась в одну из самых изолганных и малоизвестных тем русской истории. Трудно представить себе, сколько небылиц и прямой лжи было написано историками и представителями ″официальной″ церкви об этом событии, и продолжает писаться и говориться» (С.88).
|
