Со школьной скамьи помним мы слова литератора Аполлона Григорьева: «Пушкин – наше все». Как и слова Максима Горького: «Пушкин у нас – начало всех начал». Действительно, в России принято поверять Александром Сергеевичем едва ли не все, что касается гуманитарных и естественных наук, общественной и политической жизни. Что Пушкин писал об истории? О религии? О литературе?
…В 1934 году историк Евгений Тарле заметил в одном из писем: «Получил новое издание (Academia) протопопа Аввакума и снова хочу его перечитать. Какой дивный язык у этого яркого психопата и какой героизм! Пушкин бы его оценил».
А действительно, оценил бы Александр Сергеевич протопопа Аввакума? И что вообще думал наш классик о церковном расколе и старой вере?
И вот исследователь тянется к собранию сочинений Пушкина, бормоча под нос: «Поверил я алгеброй гармонию». Неудача! В стихах и прозе Александра Сергеевича ничего нет о староверии. Но так кажется только на первый взгляд. Ведь при внимательном чтении оказывается, что и эту тему Пушкин не обошел стороной, хотя затронул ее не напрямую, а косвенно.
Впрочем, перед тем как отыскивать старообрядческий след в сочинениях классика, отыщем его в родословной Александра Сергеевича.
Кровные узы
В XVII веке один из Пушкиных, стольник Федор Матвеевич, женился на Пелагее – дочери окольничего Алексея Прокопьевича Соковнина, племяннице Феодосии Прокопьевны Соковниной, в замужестве Морозовой. Той самой боярыни Морозовой – мученице за старую веру, имя которой известно каждому образованному человеку.
У Федора Матвеевича и Пелагеи Алексеевны Пушкиных родилось несколько дочерей. Одна из них, Прасковья Федоровна, вышла замуж за Александра Петровича Дорошенко и стала прапрабабушкой Натальи Николаевны Гончаровой. Другая, Евдокия Федоровна, обвенчалась с Иваном Герасимовичем Боборыкиным и стала прапрабабушкой Михаила Юрьевича Лермонтова. Таким образом, в жилах Лермонтова и детей Пушкина текла мятежная кровь Соковниных.
Александр Сергеевич жил в то время, когда было принято пренебрежительно смотреть на староверов. В официальных документах их называли «раскольниками», а старообрядчество – «расколом», «ханжеством» и «суеверием». Хотя старообрядцы составляли значительную часть населения России, правительство притесняло их. Для образованного на западный манер дворянства староверы были «невежами» и «пустосвятами», возомнившими о себе невесть что.
В ту пору никто не задумывался о том, какие удивительные сокровища древнерусской культуры сохраняются в старообрядческих общинах. Памятники староверческой письменности не были известны широкой публике. Еще не было издано Житие Аввакума, богатым языком которого восхищались и Тургенев, и Достоевский, и Толстой.
Первое издание Жития увидело свет только в 1861 году. До этого оно бытовало в народной рукописной традиции, с которой Александр Сергеевич не был знаком. Поэтому затруднительно предположить, оценил бы Пушкин Аввакума, если бы прочел. Скорее всего, не оценил бы. Можно предположить, что классик разделил бы мнение некоего просвещенного читателя, оставившего в 1835 году такую запись на одной старообрядческой рукописи: «Автобиография Аввакума – сочинение по слогу самое площадное, даже циническое по местам».
Со времен Екатерины II в России запрещалось называть приверженцев старой веры «раскольниками». Вместо этого «хульного имени» вводилось название «старообрядцы». Но «Словарь языка Пушкина» показывает, что классик ни разу не употребил его. Хотя и писал о «раскольниках», «староверах» и «староверцах». Впрочем, слово «старовер» Александр Сергеевич часто использовал в прежнем, ныне забытом значении – консерватор, традиционалист, охранитель. Во времена Пушкина «староверами» называли приверженцев литературной старины, ориентированных на писателей XVIII века и их устаревший язык. Именно в этом смысле поэт называет «парнасским старовером» критика Михаила Каченовского в эпиграмме «Журналами обиженный жестоко».
«Раскольников» классик упоминает преимущественно в связи с историческими темами, которыми он занимался, – Петром I и Емельяном Пугачевым.
Инициаторами богослужебных реформ, приведших в середине XVII века к церковному расколу, были царь Алексей Михайлович и патриарх Никон. Что Александр Сергеевич пишет о них в связи с расколом? Увы, церковная история не занимала Пушкина. Из всего, что он написал об Алексее Михайловиче, наиболее интересно упоминание царя в «Истории Петра»: «Иеромонах Симеон Полоцкий и иеромонах же Димитрий (впоследствии св. ростовский митрополит) занимались при дворе Алексея Михайловича астрологическими наблюдениями и предсказаниями».
Иеромонах Димитрий (Туптало, 1651–1709) – с 1702 года ростовский митрополит, гонитель и очернитель старообрядчества. Его перу принадлежит сочинение «Розыск о раскольнической брынской вере». В нем староверы обвиняются во всех мыслимых и немыслимых ересях и грехах до людоедства включительно. Любопытно, что при государевом дворе Димитрий занимался астрологией – делом, не только не одобряемым церковью, но и всячески осуждаемым. Однако это не помешало Синодальной церкви в 1757 году канонизировать Димитрия.
Имя Никона единожды упоминается у Александра Сергеевича – 17 марта 1834 года он записал в дневнике: «Устрялов сказывал мне, что издает процесс Никонов. Важная вещь!» Написано немного, но свидетельствует о многом. Очевидно, Пушкину были любопытны документы судебного процесса над патриархом, а значит, и личность Никона.
В недописанной «Истории Петра» Александр Сергеевич рассказывает о Стрелецком бунте 1682 года – знаменитой Хованщине. Старообрядцы приняли в мятеже самое деятельное участие. И Пушкин пишет: «Царевна поручила Стрелецкий приказ боярам князьям Хованским, Ивану Андреевичу и сыну его Феодору, любящим стрельцов и тайным раскольникам Аввакумовской и Никитской ереси».
«Аввакумовская ересь» – единственное упоминание классиком протопопа Аввакума. А «Никитская ересь» обязана своим наименованием священнику Никите Добрынину из Суздаля. О нем Александр Сергеевич пишет: «Стрельцы под предводительством расстриги попа Никиты производят новый мятеж… Никита и главные мятежники схвачены и казнены 6 июня».
За Хованщиной в 1697 году последовал так называемый заговор Циклера. В нем участвовали воевода Иван Циклер и прежде упомянутые Федор Пушкин и Алексей Соковнин. С большой долей вероятности можно предположить, что заговорщики были староверами. Они хотели убить царя Петра, но были разоблачены. Их судили и казнили.
Кстати, в стихотворении «Моя родословная» Александр Сергеевич вспоминает и о Федоре Пушкине:
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Правда, обращаясь к семейному преданию, поэт дважды допускает неточность. Федор Пушкин был не повешен, а четвертован. И он не был «пращуром» Александра Сергеевича. Он принадлежал к иной ветви рода Пушкиных. Их общий предок – Иван Гаврилович Пушкин – жил в XV веке.
Отголоском Хованщины стал Стрелецкий бунт 1698 года. Петр жестоко покарал мятежников: многие были сосланы, многие – пытаны. Было казнено около 2 тысяч стрельцов. Некоторым царь отрубил голову лично.
Стрелецкие бунты, заговор Циклера и последовавшие суровые расправы – это те самые «мятежи и казни», мрачившие «начало славных дней Петра», о которых классик говорит в стансах 1826 года «В надежде славы и добра», посвященных императору Николаю I.
Бунтарская натура
Судя по всему, трагическая история двух стрелецких бунтов была небезразлична Пушкину – ведь он не раз обращался к ней. Например, в 1834–1835 годах Александр Сергеевич намечает план повести о молодом стрельце – до нас дошло пять отрывочных записей. В одной из них стрелец – «сын старого раскольника». В другой записи упоминаются «скоморох и старый раскольник» – намек на некую сатирическую сценку.
Продолжением стрелецких бунтов стала народная война под предводительством донского атамана Кондратия Булавина, начавшаяся в 1707 году на юге России. Сам Булавин был старообрядцем, да и многие его единоверцы приняли в войне активное участие. Имя атамана неоднократно упоминается у классика, например в поэме «Полтава»: на Дону «подосланные слуги» коварного гетмана Мазепы «мутят» с Булавиным «казачьи круги».
Сподвижником Булавина был старовер Игнат Федорович Некрасов. После поражения восстания он с единомышленниками-старообрядцами ушел на Кубань. После смерти своего предводителя казаки-некрасовцы, как их стали называть, переселились на Дунай, а оттуда – в Турцию.
Некрасовцам принадлежит важная роль в старообрядческой истории XIX века, особенно в деле учреждения в середине того столетия Белокриницкой иерархии. Об этих казаках Александр Сергеевич упоминает в статье «Об «Истории Пугачевского бунта», отвечая на критику историка Владимира Броневского.
И в самой «Истории Пугачева» классик пишет о некрасовцах: «Потомки их доныне живут в турецких областях, сохраняя на чуждой им родине веру, язык и обычаи прежнего своего отечества. Во время последней турецкой войны они дрались противу нас отчаянно».
Еще одно упоминание Пушкиным некрасовцев можно найти в повести «Кирджали»: «Сражение было жестоко. Резались атаганами. Со стороны турков замечены были копья, дотоле у них не бывалые. Эти копья были русские: некрасовцы сражались в их рядах».
В следующий раз староверы упоминаются Александром Сергеевичем в связи с восстанием Пугачева, начавшимся в 1773 году. В этом бунте участвовали старообрядцы – не только донские казаки, но и яицкие, и илецкие. О них классик пишет: «Илецкие, как и яицкие, казаки были все староверцы».
Интересно, что и Пугачева Пушкин считал старообрядцем: «Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил… Он не знал грамоты и крестился по-раскольничьи». Но тут Александр Сергеевич допускает неточность. Емельян Пугачев не был старовером. На допросе 16 сентября 1774 года он показал о себе: «До семнадцатилетнего возраста жил я все при отце своем так, как и другие казачьи малолетки, в праздности. Однако ж не раскольник, как прочие донские и яицкие казаки, а православного греческого исповедания кафолической веры. И молюсь Богу тем крестом, как и все православные христиане. И слагаю крестное знамение первыми тремя перстами».
В «Истории Пугачева» вскользь упоминаются важнейшие старообрядческие центры – «раскольничья слобода» Ветка в тогдашней Польше, «раскольничьи селения» и скиты на берегах притока Волги – реки Иргиз. Здесь пугачевцам противостояли войска, которыми командовал гвардии поручик Гавриил Романович Державин, в недалеком будущем – прославленный «певец Фелицы». Тот самый «старик Державин», которого Пушкин назовет «великим». А в 1774 году Державин, как пишет Александр Сергеевич в «Истории Пугачева», «начальствуя тремя фузелерными ротами, привел в повиновение раскольничьи селения, находящиеся на берегах Иргиза».
В старообрядческой деревне Малыковке крестьяне бунтовали, ожидая появления Пугачева. Для усмирения восставших прибыл Гавриил Романович с солдатами и пушками. Это происшествие описано и в «Истории Пугачева», и в «Записках» Державина.
В «Записках» Гавриил Романович пренебрежительно называет староверов «колеблющейся чернью». С ней поручик не стал церемониться. Он приказал повесить зачинщиков бунта, а 200 человек посечь плетьми…
Впрочем, иногда из «черни» выходили уникумы, обращавшие на себя снисходительное внимание высшего общества.
Среди записей Table-talk Александра Сергеевича есть набросок портрета старовера Ивана Евстратьевича Свешникова – крестьянина-самоучки, перешедшего в Синодальную церковь и изумлявшего всех в Петербурге природной ученостью.
О Свешникове, ошибочно называя его Ветошкиным, Пушкину рассказывала фрейлина Екатерины II Наталья Кирилловна Загряжская: «Однажды он является к митрополиту и просит его объяснить ему догматы православия. Митрополит отвечал ему, что для того нужно быть ученым, знать по-гречески, по-еврейски и Бог ведает что еще. Ветошкин уходит от него и через два года является опять. Вообразите, что в это время успел он выучиться всему этому. Он отрекся от своего раскола и принял истинную веру».
Свешников – фигура анекдотическая. Этакий экспонат кунсткамеры времен Екатерины II. Рядом с Федором Пушкиным, Алексеем Соковниным, Кондратием Булавиным и Игнатом Некрасовым он выглядит карикатурой на староверие.
Как видим, наш классик создал целую галерею старообрядческих портретов – с середины XVII до конца XVIII столетия.
Трагическая тема церковного раскола – одна из важнейших тем русской истории – не оставила Пушкина равнодушным. Она манила его, привлекая семейными преданиями, яркостью фигур «бунташного» XVII века и тревожной перекличкой с современностью.
Не пройдет и десяти лет со дня гибели Александра Сергеевича, как тема староверия внятно прозвучит в русской литературе и даже станет модной. Знакомец Пушкина писатель Михаил Загоскин издаст в 1846 году роман «Брынский лес» – «эпизод из первых годов царствования Петра Великого». За ним последуют старообрядческие романы Павла Мельникова (Андрея Печерского), рассказы Ивана Тургенева, Николая Лескова (см. с. 52) и Дмитрия Мамина-Сибиряка.
Если бы Александр Сергеевич прожил дольше, наверное, он непременно обратился бы к истории старообрядчества.
Ведь поэт В.А. Жуковский, разбиравший после гибели Пушкина его рукописи, писал: «Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе».
Русский мир, 2015, март
http://www.russkiymir.ru/media/magazines/article/186712/?sphrase_id=52473 |