22 мая в Никольском старообрядческом храме села Поречье Малоярославецкого района Калужской области был отслужен молебен великому святому, особо почитаемому на Руси; именно в этот день Церковь отмечает Пренесение его честных мощей из города Мир Ликийских в Бар-град в 1087 году по случаю набега турок на Ликию. Но для богослужения был и другой повод. Исполнилось ровно сто лет со дня освящения храма. На молебен, состоявшийся по инициативе калужской старообрядческой общины и ее настоятеля священника Иоанна Курбацкого, пришли жители села, гости из Боровска, Москвы и Калуги…

 

Вот примерно так можно было бы начать заметку об этом событии. Информационный повод обозначен, указано на юбилей... Но для меня этот храм в Поречье – особый. Надо сразу оговориться, что он полуразрушен. Ржавые решетки на окнах, внутри, сразу как войдешь, часть пола снята и открывается огромная яма подвала, надписи на стенах. Восстановление храма требует немалых денег. Тем не менее, он величественен и красив. Построенная в 1910 году местными братьями-фабрикантами, Никольская церковь удивила в свое время известного старообрядческого писателя и публициста Федора Мельникова, который оставил о ней восторженный отзыв в одной из книг. Храм в Поречье, писал он, «по своему великолепию может быть поставлен наряду с московскими». Это ощущается и сегодня.

 

В детстве мать брала меня с собой в деревню, где родилась. Там, в Юхновском районе у сельского кладбища, утонувшего в густой зелени, тоже стояла разрушенная церковь. Невысокая, с приземистой колокольней, с такими же ржавыми решетками, с хилыми березками на каменной крыше, упорно цепляющимися за жизнь. Внутри было гулко, даже страшновато. Помню, как с деревенскими мальчишками мы плавили здесь свинец на костре, пытаясь отлить нечто похожее на пистолет…

 

Мне теперь думается порой: мы, поколение шестидесятых (да только ли мы?!) – поколение, которое в первых своих детских впечатлениях запомнило навсегда эти заброшенные сельские церкви – символы жестокой и великой эпохи, великой и в созидании, и в разрушении – и с этой памятью проживет до последнего дня. Это мы. А что чувствует вот эта пожилая женщина, жительница Поречья, пришедшая к храму, которая видела в детстве своими глазами, как его закрывали?..

 

Как-то в 1990-х годах, рассматривая карту Калужской области, я обратил внимание, что на ней имеются участки, где множество сел обозначено крестиками, обозначающими церкви. Мне вспомнился разрушенный храм в родном селе матери. Я подумал: что если составить маршрут, сесть на велосипед да объехать несколько таких сел?.. В этом маршруте Поречье было первым селом.

 

С велосипедом – в тамбур московской электрички и до Ерденева. Оттуда до Поречья километров пятнадцать на глаз, судя по карте. А потом – Недельное, Поливаново (Никольское) и вновь Недельное (тогда, в 1990-х, здешняя церковь также стояла в руинах), далее – Казариново и Башмаковка, потом по еле заметной лесной стежке я приехал в Дольское и повернул на Суходрев, к обратной электричке. К концу пути лицо и руки загорели, день был жаркий, ни единого облачка. Никольский храм показался мне тогда похожим на корабль, выброшенный штормом на берег и давно покинутый командой.

 

Замечательный калужский фотохудожник Сергей Денисов, с которым в те годы мы вместе работали в «Вести», помогал мне после поездки проявить пленку и печатать снимки. Эпоха цифровых камер только стучалась в российские двери. Потом в архивах удалось выявить биографические сведения о закрытии храма, о его священника отце Евстратии Хоботове, расстрелянном в 1937 году. Статья о нем появилась на страницах «Вести». Через несколько месяцев я получил письмо из Швейцарии от его потомков, отправленное на адрес редакции, с благодарностью за публикацию. Вскоре познакомился в Москве и с Клавдией Евстратьевной, дочерью священника. И ныне храню самые теплые воспоминания об этой встрече. Ее рассказы об отце позволили дополнить опубликованную в газете статью, в 2001 году она была напечатана отдельной главой в моей книге «Годы и приходы», посвященной истории старообрядческих храмов Калужской губернии.

 

Вряд ли стоит повторять уже написанное, но все же постараемся представить, как освящали этот храм тогда, столетие назад. Это было зимой. Журнал «Церковь» опубликовал небольшую заметку и несколько фотографий: огромный колокол, подготовленный к поднятию на колокольню, крестный ход – ветер развевает ризу священника, идущего впереди, и на заднем фоне снимка – деревья, в ветвях которых заметны оставленные птичьи гнезда.

 

«В среду 2 февраля в 2 с половиной часа в новом храме началась малая вечерня; в том же часу из старого молитвенного дома вышел по направлению к новому храму крестный ход; по прибытии его на место началось всенощное бдение, в котором участвовало все духовенство, хор певцов, приехавший из Москвы с Рогожского кладбища и местный хор. Громадная масса молящихся, собравшаяся из всех окружных сел и деревень, наполняла новый просторный и великолепно отделанный храм, который является первым в Калужской губернии по своей внешней и внутренней художественной отделке. В четверг 3 февраля в 6 часов утра начался молебен храму с водоосвящением, после чего был торжественно совершен чин освящения храма с обхождением вокруг храма крестным ходом, после которого была соборно совершена божественная литургия с провозглашением многолетия государю императору, архиепископу Московскому Иоанну, епископу Смоленскому Ионе, создателям храма и всем православным христианам. При вновь сооруженном храме построена великолепная колокольня со звоном, который весит более 400 пудов. Как колокольня, так и самый храм сооружены на средства местных благотворителей. Поднятие крестов на храм происходило 20 июля 1910 года. По окончании церковного торжества в доме местных благотворителей братьев Сергеевых, участвовавших в торжестве, была предложена трапеза».

 

Евстратий Иванович Хоботов служил в Никольском храме с самого начала и до закрытия, затем был переведен в деревню Горбатово (ныне Износковского района), и вскоре отправлен в ссылку. Вернулся досрочно по болезни. Вновь стал служить, но уже в другой деревне – во Дворцах под Калугой, ютился с семьей в тесной квартире, жил в нищете. В этих двух деревнях ныне храмов нет…

 

После второго ареста и расстрела отца Клавдия Евстратьевна уехала юной девчонкой в Москву, где устроилась на самую «женскую» работу – на стройку. Помню показанные ею фотографии матери – одиноко сидящей пожилой женщины, пережившей гибель мужа и много других тягот, с удивительно светлыми глазами, братьев, помню ее грустное признание: «Отец часто снится, приходит, но никогда со мной не говорит. Потому, наверное, что я курю…» Ей тогда, между тем, минуло семьдесят. Кто возьмется осудить ее, просто не знает, что такое горе.

 

Хочу поделиться еще одним воспоминанием. 1990 год, корпус Калужского государственного педагогического университета (тогда – института) на улице Ленина. Я, студент, стою в вестибюле, где раздевалка, и читаю журнал «Дружба народов». Не знаю уж, как он оказался у меня в руках. Стихи о разрушенном храме. Прошло двадцать с лишним лет, и я помню только, что автор – женщина, а стихи непереводные. В них говорится об уцелевшем изображении Богородицы на церковной штукатурке, по которому нацарапаны матерные слова. Младенец Христос, которого Она держит, будто бы говорит, что придет в мир вновь и спросит за соделанное. Героиню стихотворения охватывает чувство вины, хотя она только из любопытства вошла под эти стены. Стихи были пронзительными и запомнились удачным сочетанием публицистики и молитвы (и в смысле литературного жанра, и как таковой). А может и тем еще, что чем-то напоминали о моем собственном детстве. Я не запомнил ни строфы, только общее содержание, произведенное на меня тогда впечатление.

 

Впервые переступив порог Никольского храма в Поречье, поднявшись по его обрушившимся ступеням, я искал глазами похожее изображение Богородицы. С затаенным страхом: неужели наяву окажусь на месте той лирической героини. Но в пореченском храме не сохранилось изображений на штукатурке, хотя надписей краской на стенах достаточно. Люди оставляют свои имена и прозвища. Пишут на церковных стенах, словно тем хотят приобщиться к вечности, подсознательно и смутно ощущая, может быть, что она существует и ждет впереди...

 

Мне позвонили в Москву и сказали, что в Поречье будет молебен. Это может стать хорошей традицией – хотя бы раз в год на престольный праздник отслужить в оставленном храме молебен, вспомнив тех, чьими трудами он созидался. Это как маленькая свечечка, от которой все же становится меньше мрака. Я не удержался, бросил все, поехал в Ленинку. Отыскать те стихи. Что я знаю? Автор – женщина, название журнала, год. Но я мог читать старый журнал. Значит, нужно заказать несколько годовых комплектов. Не сразу, но нахожу ту самую стихотворную подборку. «Дружба народов», первый январский номер за 1990 год, Ирина Ратушинская.

 

Помню брошенный храм под Москвою:

Двери настежь и купол разбит.

И, дитя заслоняя рукою,

Богородица тихо скорбит. –

Что у мальчика ножки босые,

А опять впереди холода,

Что так страшно по снегу России –

Навсегда – неизвестно куда –

Отпускать темноглазое чадо,

Чтоб и в этом народе – распять… –

Не бросайте каменья, не надо!

Неужели опять и опять –

За любовь, за спасенье и чудо,

За открытый бестрепетный взгляд –

Здесь найдется российский Иуда,

Повторится российский Пилат?

А у нас, у вошедших, – ни крика,

Ни дыхания – горло свело:

По ее материнскому лику

Процарапаны битым стеклом

Матерщины корявые буквы!

И младенец глядит, как в расстрел:

– Ожидайте, Я скоро приду к вам!

В вашем северном декабре

Обожжет мне лицо, но кровавый

Русский путь Я пройду до конца,

Но спрошу вас – из силы и славы:

Что вы сделали с домом Отца?

И стоим перед ним изваяно,

По подобию сотворены,

И стучит нам в виски, окаянным,

Ощущение общей вины.

Сколько нам на крестах и на плахах –

Сквозь пожар материнский тревог

Очищать от позора и праха

В нас поруганный образ Его?

Сколько нам отмывать эту землю

От насилья и ото лжи?

Внемлешь, Господи?

Если внемлешь,

Дай нам силы, чтоб ей служить.

 

Вряд ли могли строители Никольского храма знать, что по своему прямому назначению он не прослужит и четверти века. Но вот снова звучат в нем слова молитвы. Сквозняк задувает свечи, их зажигают вновь. Крестный ход выходит из дверей колокольни, поворачивая направо, посолонь, как в дониконовской Руси.

 

Чувство необъяснимой общей вины остается. И хочется ощутить прощение – то, о котором, не ручаюсь за точность слов, говорит у Достоевского Митя Карамазов: «Мне хочется, чтобы меня кто-то высший простил»… Но, кажется, для этого необходимо если не полностью восстановить храм, то «в нас поруганный» образ Христов очистить «от позора и страха».

 

В.Боченков

 

Калугарь, 2001, № 2 (010)