Русский журнал: Алла Григорьевна, как вы пришли к «своему» Расколу?
Алла Глинчикова: Русский человек ничего не может делать без любви. Я не говорю, что это исключительно русская черта. Хотя у меня есть коллега-немец, который говорит – «ты знаешь, Алла, беда немцев в том, что они могу делать хорошо даже то, что им не нравится».
До того, как я начала делать эту книгу, темы Раскола в моей жизни вообще не было. Меня интересовала современность, меня интересовала судьба моих дедов, один из которых сидел в лагерях, а другой – не то что бы сажал сам, но был вполне вписан в сталинскую систему. Был комсомольцем, призвался в армию, стал офицером. Меня интересовала современность в контексте прошлого – может ли повториться сталинизм, существует ли вообще такая вероятность. Как ученый, я вырастала из этой проблематики, возлагая много надежд на постиндустриальное общество, на роль технологий в жизни. Тогда – в 70-е и 80-е годы – казалось, что мы изживаем авторитарную систему, что вот-вот начнется процесс демократизации. Вырос уровень образования, стал формироваться средний класс из интеллектуалов – инженеров, врачей, учителей – то, чего не было в предыдущие периоды социализма. Появились новые ценности, связанные с индивидуальностью, находившиеся пока в оппозиции к официальной идеологии, но стремительно набиравшие силу. Нужно также учесть, что я выросла в нерелигиозной семье, хотя дедушки и бабушки с обеих сторон и были крещеные.
Как я вышла к теме Раскола. У меня было серьезное подозрение, что так называемых шестидесятников, людей предыдущего поколения, той среды, из которой я выросла, более интересовали сами проявления авторитаризма, в первую очередь, нарушения прав человека, идущие сверху, от власти, нежели их причины. Мне же хотелось понять, что сделало возможным ужас сталинизма в нашей стране. И понять это именно в контексте возможности повторения. Потому что если эти причины не исчезли, то они могут породить новый тоталитаризм. У меня складывались серьезные подозрения, что то, в чем проявлялся сталинизм – в бесправии людей, в безнаказанности властей, в отвержении духовных начал – необязательно должно иметь в своей подоплеке коммунистическую идеологию. И поскольку причины лежат гораздо глубже, значит, этот дремлющий «змееныш» сможет использовать любую идеологию и снова выберется на поверхность.
По мере изучения появилась тревога. Ведь тогда, на рубеже 80-х и 90-х годов, казалось, что достаточно покончить с коммунистической идеологией, чтобы обезопасить себя от возможности повторения ГУЛАГа.
РЖ: Рябушинский в книге «Старообрядчество и русское религиозное чувство» делает такое замечание: «атеизм не означает пустого места, он немедленно заполняется чем-то другим». То есть коммунизм вошел в русское сознание вместе с атеизмом, а в Италии и Германии этим заместителем религиозности оказался фашизм. Как только ниша духовности оказывается свободной, тут же ее заполняет нечто темное.
АГ: Верно, но сама первопричина того, что разрешает людям уничтожать друг друга во имя «великих целей», что позволяет творить беззаконие и оправдывать себя, – первопричина всего этого лежит глубже идеологии.
РЖ: Происходит замещение традиционных моральных ценностей на те, что разрешают насилие, делают его нормальным. Ведь для общества страшен не сам так называемый «подвиг» Павлика Морозова, но пропаганда и героизация ценностей, оправдывающих такое, по сути, предательство своей семьи.
А.Г.: Причины сталинизма не исчезают с отменой институтов, они продолжают жить где-то в самих людях. Я стала искать и не находила. И практически завершив докторскую диссертацию по постиндустриальному обществу, занимаясь уже оформлением работы, я взяла несколько книг, чтобы просто отвлечься, отдохнуть от своей темы. Не помню уже, что это было за издание, но мне попались письма протопопа Аввакума Феодосии Прокопьевне Морозовой, которые меня потрясли, просто перевернули мое сознание.
И то, с чем я столкнулась, что я заметила, было настолько сильно, показалось мне таким важным и значительным, что передо мной встал вопрос – или доводить до конца свою диссертацию, или отложить ее и взять новую тему, тему Раскола. Я физически не смогла заставить себя отложить вновь прочитанное. Я отправилась в Боровск, я пыталась прийти туда, где умирала Морозова. Я нашла место необыкновенной красоты, на холме. В Евангелии все самое главное, все самое великое происходит на возвышенности – и Нагорная проповедь, и распятие самого Спасителя. Образ Холма, Горы вообще для христианства один из ключевых. И я нашла прямо-таки евангельское место. Когда смотришь вниз, видишь необычайный пейзаж. Я почти почувствовала, как это было. Вспомнила те одежды, которые Морозова передала охраннику, чтобы тот их «омыл» в реке. Был ноябрь, было достаточно холодно, она предчувствовала смерть и хотела умереть в чистом. Как она просила «калачика»… Феодосию Морозову долго не могли убить. Ее, в конце концов, уморили голодом, но как же было трудно заставить охранников не кормить ее.
Для меня Раскол начался с Феодосии Морозовой. Я стала о ней читать и поняла, что этот человек не мог умирать из-за пустяков, что это не была религиозная фанатичка. Мне стало ясно, что она имеет мало общего с той «боярыней Морозовой», изображенной Суриковым на знаменитой картине. Я собирала материал, свидетельства современников, выяснила, что это была светловолосая, очень красивая женщина. Она ведь умерла достаточно молодой женщиной – ей было 42. Она любила жизнь, была современной, начитанной, с ней было интересно разговаривать даже самым образованным мужчинам – ее очень ценил Борис Морозов, один из весьма образованных людей своего времени, дядька царя, Алексея Михайловича Романова, кстати говоря, «западник». И если он ценил эту девочку – она ведь вышла замуж за его вдового брата совсем юной – то это говорит о многом. И она сформировалась как передовой человек! Она разговаривала на равных с политиками, с мужчинами, искушенными в книжных премудростях. При этом нисколько не нарушая этики своего времени.
Это была не мораль «мощей», но мораль полноты жизни. Разумеется, вера составляла стержневой элемент этой морали, всей ее жизни, ее живой души. И решение отказаться от власти, благополучия, и стать на путь отстаивания убеждений, тоже не далось легко. Наверняка были сомнения, и немалые.
Вот так я входила в эту тему. Сначала не смогла ею не заниматься, а потом она захватила меня целиком. Все, что было опубликовано из раскольничьей публицистики тех лет, я прочитала, все, что смогла найти. Мои коллеги, философы-политологи мне говорили – «ну ты, наверное, сошла с ума».
РЖ: Вопрос, который представляется чрезвычайно важным – это вопрос об общественном отношении к теме Раскола вообще. За триста лет сформировался образ раскольника как отщепенца, как обскуранта. Когда журналист Василий Песков опубликовал свои знаменитые очерки про открытое сибирскими геологами поселение старообрядцев, отлученных от цивилизации, то отношение было в целом снисходительное. Мол, отсталый народ, эти раскольники. Слово «изуверы» не произносилось, но вполне себе подразумевалось. Старообрядческая философия, мораль, до сих пор представляется несовместимой с прогрессом, с течением практической жизни, с современностью в целом. Для большинства – это русская национальная экзотика.
А.Г.: Экзотические «павлины» такие в фольклорных одеждах. Да, если не тупик, то неплодотворная, отмершая ветвь эволюции – так это для нас представлялось…
РЖ: Но факты говорят как раз об обратном. Русское экономическое чудо конца XIX-го века, расцвет искусства, оперы, живописи, становление музеев и коллекций – ведь это в первую очередь старообрядцы. Большинство купеческих фамилий – раскольники, да не просто отдельные представители, а целые роды и поколения. С точки зрения современного философа – это отношение к расколу необратимо, или его можно изменить путем просвещения, скажем, распространения лояльной и позитивной информации?
А.Г.: Отношение к расколу сейчас, я бы сказала, является одним из краеугольных вопросов российского общества. И он скрывает в себе две составляющие. Во-первых, можем ли мы говорить о старообрядчестве как о носителе новой плодотворной идеологии и морали. Насколько старообрядчество вообще жизнеспособно в современном мире. Насколько оно совместимо с принципами свободы, господствующими в сознании сейчас. С будущим развитием науки, образования, демократических институтов, всем тем, из чего состоит само устройство нашей жизни. С гражданским обществом, наконец. Этика, уходящая своими корнями в старообрядчество – ведет ли она к развитию основополагающих гражданских институтов современной жизни, или эта этика им противоположна, противопоказана? Она уводит в прошлое, в средневековье, или в будущее? Может ли она развиваться без ущерба для своей сущности? Все эти вопросы нуждаются в тщательном изучении для ответа на вопрос о жизнеспособности старообрядчества как такового.
Второй же вопрос – если мы признаем, что этика старообрядчества способна вывести наше общество из тоталитарного состояния, что она приводит к развитию гражданских отношений, то – возможно ли сейчас строить современное общество, опираясь на этику религиозности? Прививаема ли вообще религиозность к обществу, прошедшему через атеизм? И если да, то какую форму может носить подобная «прививка»?
Дело ведь не в различии догматических определений. Дело в исторической эволюции, в которой все этапы взаимосвязаны. Если «эмбрион» на каком-то уровне развития получил вирус, то или формируется новый вид, новая форма, или эмбрион гибнет. Думать, что можно просто вернуться и исправить что-то в истории, компенсировать сегодня то, что могла бы дать русскому обществу этика старообрядчества 300 лет назад, когда был повернут на корню сам ход русской истории - наивно. Тем не менее, думаю, что сама идея индивидуализации морали и нравственности, заложенная в старообрядчестве, должна вернуться и найти свое место в современном сознании. Ведь как ни парадоксально, эта этика нашла себя и в Пушкине, и в Чехове, и в Достоевском – в русской литературе в целом. Вопрос лишь о форме. В чем сейчас может воплотиться старообрядческая этика? Я думаю, что при сохранении собственно старообрядческого ядра с его верностью букве, обряду, ритуалу, традиции русского православия, должна появиться новая форма, сочетающая принципы старой веры с современным образом жизни. Старообрядческая этика должна быть доступна для более широкого круга людей, быть совместима и с современным офисом, с деловой жизнью, с политикой, с отношениями между людьми на бытовом уровне. Не замыкаться в гетто, а выйти за его пределы. Но, для того, чтобы сохранить духовное зерно старообрядчества и проявить его в общественной жизни, необходимо восстановить преемственность.
Моя книга была написана в первую очередь из соображений ответственности. Именно так. Я что-то раскопала, я что-то поняла и не смогла это хранить в себе. Читая литературу того времени, я увидела, что эти люди сказали своим потомкам – смотрите, мы были такими, вот мы умерли, но то, во что мы верили, имеет колоссальное значение. Что осталось от современников Раскола? От них остался Поступок. И если ты – я говорю не только о себе, но и о других исследователях, которые после революции по крупицам собирали историю Раскола – что-то увидел, то ты если и не можешь помочь им, то ты помогаешь тому делу, за которое они отдали жизни.
Русская православная церковь встретила мою книгу достаточно прохладно. И это при том, что сама книга не направлена против церкви как таковой. Русская православная церковь – живой, развивающийся организм, и пока там есть живое начало, это будет живой институт. Я описала то, что происходило тогда. Ведь русская православная церковь – это не только Раскол, но и Оптина Пустынь, и Иоанн Кронштадский, и русские религиозные философы, и тысячи мучеников за веру, пострадавших в годы репрессий, и современное подвижническое восстановление храмов и героизм защитников отечества в годы войны. Но русская православная церковь – это и сожжение старообрядцев, и «благословение» двухсотлетнего крепостнического (а по существу, рабовладельческого) режима, и обновленцы, и масса других грустных моментов.
В своей книге я оцениваю не церковь, а конкретное общественное явление, события которого, с моей точки зрения, нанесли определенный удар по возможности дальнейшей эволюции культуры, экономической системы, которые способствовали внутренней колонизации, превращению в рабов целого сословия – крестьянства. Раскол религиозный проявился в формировании культурного раскола XVIII и XIX веков, когда в России параллельно существовали две культуры – дворянская и народная. И затем этот раскол привел уже к расколу политическому, который, в свою очередь, вылился в революцию 1917-го года и в кровавый режим, за ней последовавший.
РЖ: Триста лет, прошедшие после Раскола, изменили и общество, и Церковь. В постатеистической России возможен новый союз общества и Церкви? На каких-то новых принципах, принципах духовности XXI-го века?
А.Г.: Если мы возьмем западное общество, то в XVII-ом веке там также произошла трансформация индивидуализации веры. Традиционно считается, что основой любых изменений являются экономические причины, потом политические, а затем уже причины духовные. Но это не совсем так. Трансформация духовного и религиозного начала может играть совершенно особую роль, вплоть до того, чтобы оказать решающее влияние на трансформацию экономических и политических начал. Может влиять на качество общества – быть консолидированным или расколотым, разбросанным. В жизни общества бывают моменты, когда оно может изменить свой социальный статус и стать субъектом политического процесса, или же по прежнему остаться в роли политического и экономического объекта, «добычи» для собственной или иноземной элиты. В случае удачного исхода общество формирует гражданский тип власти, при котором именно оно использует институты государства и рассматривает государство как инструмент для реализации своих собственных общественных интересов. Если же по тем или иным причинам обществу не удается использовать важный исторический момент для изменения своего социального статуса, то оно утрачивает возможность использования института государства в своих общественных интересах, и уже само начинает использоваться в качестве объекта экономической эксплуатации и политического манипулирования в интересах тех сил, которым удается захватить контроль над государством.
Когда я проанализировала европейскую историю, я увидела, что такая трансформация произошла в период Реформации, которая привела к обновлению духовных и религиозных принципов общественного устройства. Сначала рождается «призыв», потом начинает складываться новый тип общности, а потом оформляются новые политические институты. Важную роль в этом процессе играет противоречие между новыми формами общественной религиозности и старыми религиозными институтами. Каждый раз религиозный тип общности проходил свои циклы – отчуждение, «приватизация» религиозного начала церковной бюрократией, как было и в истории католического папства, так и в русской истории, но смерти религиозного чувства не происходит, потому что когда отчуждение достигает своей высшей точки, возникает общественное движение, направленное на возврат или обновление института с учетом обновления самого общества.
Западное Возрождение начинает с того, что находит Бога в человеке, делает человека достойным Бога, а заканчивает фактически растворением Бога в человеке. Сначала в человеке открывается нечто божественное, происходит преодоление отчуждения между Богом и Человеком, самое прекрасное и высокое у Данте и Петрарки посвящено именно этому. Потом появляется человеческая красота, телесное становится категорией прекрасного. К XVI-му веку все природное в человеке объявляется прекрасным и божественным. И тут выясняется, что божественно вообще все. Тогда возникает вопрос о том, а что не божественно и чем отличается божественное от не божественного, добро от зла?
Сначала человек ищет и находит Бога в себе, а потом пытается найти себя в себе же самом! И таким образом, возникает ситуация, прямо противоположная истокам Возрождения. Происходит утрата Бога, утрата различий между добром и злом. И нужно снова найти Бога в человеке. Но не того, который был когда-то отчужден и был где-то во вне, но найти уже внутри, заново отделить человека от божественного. Человеку нужен уже какой-то другой способ построения отношений с Богом. Возникает необходимость постоянно находить в самом себе что-то такое, что выше самого человека, на что он может опереться, что он может принять за точку отсчета внутри себя. Вот этот процесс я называю индивидуализацией веры.
Возникает ситуация, когда старая теократическая модель, опиравшаяся на прежний тип религиозности, утрачивает свое влияние на общество, а новая модель еще не возникла. Начинается эпоха самоистребления, война всех против всех. Потому что если общество утрачивает уважение к основанию власти, то прав оказывается тот, кто сильнее. И тогда рождается своя «этика», когда ты уже не имеешь права жаловаться на то, что кто-то осуществляет над тобой насилие. Люди, утрачивающие различие между добром и злом, перестают доверять друг другу, теряют способность к объединению во имя самозащиты. Прежнего Бога уже нет, а новый Бог еще не появился. Социальные связи оказываются местом борьбы, ареной войны за власть. Разрушаются политические отношения, разрушается экономика. Все это в сумме дает войну самую настоящую. Европа XVI-XVII веков воюет беспрестанно. И тогда на первый план выходит поиск нового типа религиозности, нового типа веры. Не случайно запутавшийся в безбожии позднего Возрождения шекспировский Гамлет учился в Виттенбергском университете…
Появление нового, индивидуализированного, типа религиозности – это, по сути, новое открытие евангельского типа религиозности. Изначально эта религиозность была общинна. Потом она прошла все стадии своего развития и появляется Лютер. Рождается новый тип религиозности. Сформировавшиеся предпосылки Реформации начинают воплощать себя в своих основных направлениях, провозглашаемых тем же Лютером, Кальвином, Цвингли. Реформация охватывает практически все страны католической Европы.
И дальше начинается принятие новой религиозности. Человек ищет – и находит – новое основание, для того, чтобы уважать себя, уважать другого, доверять другому, не из страха перед институтом, а потому что этот другой разделяет его точку зрения на принятие нравственных решений. Из этого внутреннего нравственного согласия рождается доверие, появляется добрососедство, взаимопонимание в сфере как социально-политической, так и экономической. И история показывает, что общество с индивидуализированной религиозностью в новых условиях оказывается сильнее, успешнее общества, не принявшего этот тип.
Индивидуализированная религиозность порождает новый тип интеграции – интеграцию не на основании внешних факторов – границ, законов, кодексов, тюрем, а интеграцию внутреннюю, основанную на взаимном доверии.
Итальянское Возрождение разрушает старый тип религиозности, но не создает нового. По ряду геополитических и экономических причин, именно Германия принимает на себя роль той страны, где, собственно, и рождается индивидуализированная религиозность. Подобная социальная «прививка», «подхватывание» одним европейским регионом тенденций, зародившихся в другом, оказалось возможным в силу изначального единства интеллектуального пространства Европы. Тому способствовала и университетская система, множество школ, объединенных латинским языком. Важно, что это было духовное единство при политической «лоскутности» Европы, дискретности, плюрализме, позволявшем важным тенденциям выживать в политически более безопасных и благоприятных регионах. В Германии новый тип религиозности зарождается, но не получает достаточного развития, не может вылиться в социальную трансформацию, привести к изменению социальных отношений. После частичного поражения Реформации в Германии побеждает традиционная патерналистская бюрократическая форма интеграции. Зато в Голландии и Англии протестантские движения находят более благоприятную почву и создают новые формы консолидации общества, превращаясь в движущую силу политической трансформации - революции.
Что происходит дальше. Идея о том, что основа государства – это народ, убеждение, что не народ для государства, а государство для народа, приводит к гражданскому типу легитимации власти. Эти представления рождаются не у Гоббса и Локка, и даже не в первый период буржуазной английской революции, но еще раньше. Протестанты противопоставляют эти принципы королю Джеймсу – не Карлу, а Джеймсу! Новый тип религиозности задает основу для парламентской борьбы за ограничение королевской власти, и это начало XVII века, 20-е годы!
Дальше в Англии происходит революция, формируются новые представления о гражданском типе легитимации власти, но до конца реализоваться в политике они так и не смогли. Большая часть общества еще пребывает в плену патерналистской монархической традиции. Новое еще не укоренилось.
Новые гражданские формы власти и политические институты формируются в Америке, куда на чистое политическое пространство отправляются переселенцы из Европы, вдохновленные протестантскими общинными религиозными принципами. Именно здесь в отсутствии политических традиций и балласта старых социальных связей впервые оформляется новый гражданский тип легитимации власти. В Америке индивидуализированная религиозность находит свое политическое воплощение. Появляется не только Конституция, но и идея федеративности. Ведь прообразом «Декларации прав человека и гражданина» 1789 года, основного манифеста Французской революции, была не только Декларация независимости тринадцати Соединенных штатов Америки 1776 года, но и движение отцов-основателей.
Что интересно. После того, как на основе нового типа религиозности рождается новый гражданский тип социальной интеграции, он и получает уже рациональную интерпретацию в трудах философов того времени – Гоббса, Локка, представителей французского Просвещения. При этом сама религиозная составляющая отходит на второй план, как цветок по отношению к порожденному им семени. И возникает ощущение, что все эти гражданские политические и экономические преобразования происходят как бы сами по себе, не только не имеют религиозного основания, но зачастую носят прямо деистический и даже атеистический характер! Протестантское движение во Франции не стало народным, остались сильны традиции и власть католичества. Но именно во Франции, пришедшие из Америки и Англии идеи нового типа власти находят свое реальное и институциональное воплощение. Стоит напомнить, что католицизм во Франции того периода благодаря деятельности иезуитов все больше приобретает полицейскую функцию по отношению к интеллектуалам, и именно с иезуитством начинает ассоциироваться вся традиционная религиозность. Движущей силой французской революции поначалу являлась интеллигенция, как социальная группа – носитель новых идей. Буржуазия была на втором плане. А интеллигенция была заражена деизмом, распространяющимся атеизмом. Уже наступала другая эпоха - рациональная. На смену новой религиозности как базису для индивидуализации приходит рационализм.
Но даже Французская революция не может порвать с религией окончательно. У Руссо сильны протестантские женевские корни, Робеспьер начинает понимать, особенно в последний период времени, что для общества необходимо, чтобы люди во что-то верили.
Тем не менее, к началу XIX века религиозность уже утрачивает свое значение как основы миропонимания. И немецкая классическая философия – это последняя попытка примирить нравственность с этикой рационализма. Кант стремится оставить место вере, не ущемляя разум. Гегель, наоборот, показывает, как можно взглянуть на Бога и мир рациональными глазами, при этом, не становясь атеистом. Все это попытки уйти, отказаться от очень важной непосредственной составляющей религиозности, от того, что называется верой. Взамен предлагается рациональная этика, сохраняющая выбор между добром и злом, позволяющая свободно и добровольно создавать социальные объединения, предотвращая ту самую войну всех против всех.
Как это соотносится со старообрядчеством, с процессами, протекавшими в России? Нужно понимать, что и сам протестантизм может быть очень агрессивен, вспомним казнь испанского мыслителя Сервета в Женеве при Кальвине. Совсем другое дело – та социальная роль, которую играет протестантизм при переходе от патерналистского типа общественного устройства к гражданскому. С моей точки зрения, индивидуализирующая старообрядческая этика открывала определенные возможности для создания нового тип социальной организации в условиях кризиса. Россия XVII века – это кризис и власти, и религии, это кризис всех социальных институтов. Это фактически не прекращающаяся смута, бунты, гражданская война. Стоял вообще вопрос о будущем страны – будет ли у российского общества собственное государство, или оно окажется в зависимости от более сильных соседей. Пафос старообрядчества рождается из стремления общества остановить самоистребление и сохранить власть в качестве своего национального института.
РЖ: Фактически, Смута заканчивается при Петре I основанием Святейшего Правительствующего Синода в 1721 году?
А.Г.: С моей точки зрения, Смута не заканчивается вообще. Смотря что считать смутой как таковой. Смута не есть отдельный династический кризис. Это кризис гораздо более широкий и всеобъемлющий.
Вопрос в XVII веке для России стоял так: как будут складываться взаимоотношения между обществом и властью. Сможет ли общество не стать объектом владения власти и создать механизмы генерирования этой власти, стать субъектом развития, - экономического и политического. Или же власть окажется над обществом и прервет его естественную социальную динамику и трансформацию. Это одновременно был и вопрос качества духовной жизни, потому что общество должно было стать субъектом духовного процесса. Общество должно было стать тем, кто самостоятельно защищает свою мораль, свою нравственность, свои свободы и права, свой общественный суверенитет.
Это совпало со Смутой рубежа XVI и XVII веков, которая сама по себе являлась результатом кризиса ценностей Возрождения во всей Европе. Только если на Западе Бог растворился в человеке, то в России человек растворился в Боге. Смуте предшествовала эпоха Ивана Грозного, которая ясно показала, что есть разница между индивидулизирующим личным религиозным альтруизмом раннего русского Возрождения XIV-XV веков, возвышающим и обожающим человека, и использованием религиозных альтруистических установок для оправдания любого насилия над личностью со стороны государства, разрушающим и человека, и общество. Одно дело, когда ты имеешь право жертвовать собой, и другое, когда ты имеешь право разрешить другому жертвовать кем-то другим во имя великих целей. Это – «духовность» Ивана Грозного. Это – опричнина. Это и есть кризис. Это и есть такое «псевдорастворение» человека в «богогосударстве», при котором уже ничего не остается ни от человека, ни от Бога, а со временем – и от государства. Ведь со временем такой человек уже перестает различать власть во имя Бога от власти как таковой.
РЖ:И Бога во имя власти…
А.Г.: Бог растворяется во власти, которая начинает подменять его собой. Человек, живущий в такую эпоху, теряет основания для самозащиты. Начинается кризис, из которого попыталось вывести общество русское старообрядчество. Оно дало пример морали, в которой человек сам ответственен за свою веру, за свой мир, за свое общество. Старообрядчество показывает, что есть Бог, что есть Власть, и что эти понятия отделимы друг от друга. И каждый человек обязан защищать Бога перед властью, в том случае, если власть нарушает божественные законы, преступает мораль и этику, отказываясь тем самым от самого Бога.
С этого начинается защита человеком себя самого от неправой власти. Поэтому так опасен оказался этот запрет, когда доктрина власти объявлялась изначально верной только потому, что это была доктрина власти, а все инакомыслящие, так или иначе, исключались из социальной жизни.
Русское общество, утратив нравственную основу для внутренней консолидации, не смогло изменить свое социальное качество с патерналистского на гражданское. Так был упущен важный момент социальной эволюции, был потерян ключ самозащиты общества. Как только это произошло, власть под руководством династии Романовых осуществила повторное закрепощение собственного народа, которое к XIX веку приобрело формы очевидного колониального рабства. С другой стороны, появление глобальных рынков сбыта сырья – пшеницы, пушнины – позволяет власти включиться в этот процесс в роли самостоятельного игрока. Вспомним, что глобализация в мире уже была, и было развитие сырьевых рынков – в XVII веке, когда чай, пряности, золото, пушнина и зерно превратились в объекты корпоративных отношений, формируя не только европейское, но и мировое современное разделение труда. Своего наиболее уродливого пика эти процессы достигают на рубеже XVIII-XIX веков.
РЖ: При этом церковь утрачивала прежнюю связь с обществом и все более превращалась в государственный институт.
А.Г.: Нельзя сказать, что для социума эти процессы протекали безболезненно или хотя бы малозаметно. Наоборот, общество всячески сопротивлялось инородному вторжению в собственное устройство. Восстания Разина, Пугачева, исход старообрядцев в глухие места, подальше от власти – все это звенья отторжения обществом преобразований, которые шли в разрез с общемировой тенденцией. Власть не стала переподчинять порабощенный народ новой вере, как это хотели сделать поляки. Власть переподчинила веру себе, заставив церковных иерархов предать собственный народ и его религиозную традицию, тем самым, сломив основной институт – церковь. После этого уничтожение Патриаршества было делом техники, взамен его Петр учредил Святейший Правительственный Синод. Кстати, в этих условиях секуляризация культуры могла быть только благом.
Дело не в различии той веры, которая была принесена из Украины и Греции, и той веры, которая была на Руси. Дело даже не в наборе догматов и обрядов. Дело в том месте, которое занимает духовная жизнь в социуме. Трагедия русской церкви, на мой взгляд, это трагедия разрушения соборности, отторжения церкви от общества. В отличие от западно-европейских церквей, русская церковь всегда была сильна опорой на общества, поддержкой миром своих духовных лидеров.
До тех пор, пока церковь опиралась на общество, она могла противостоять власти, не допуская возможности стать инструментом этой власти в неправых делах. Власть была вынуждена считаться с церковью, с ее ролью в общественной жизни.
И то, что произошло в период церковного раскола, привело к утрате доверия со стороны общества. Это предательство конкретных лиц, в интересах ли экономических, финансовых, из страха ли, но все равно это остается предательством. И не случайно, что потом этот институт не препятствовал и по-своему санкционировал установление крепостного закабаления, при котором людей – крепостных – обменивали на собак. Церковный институт дал санкцию этой системе, позволив реализовать институты, несовместимые в своей сути с христианством. Это величайшая трагедия для всей последующей русской истории.
Общество оказалось перед выбором – остаться в реальной жизни или уйти от власти, от этих законов. Миллионы русских людей отвергли власть, их назвали раскольниками, хотя они таковыми совершенно не являлись. Но и другие миллионы – большая часть – осталась и безмолвствовала. Это была ее реакция. Мы не уйдем, но смолчим. Власть утратила опору в обществе. Историческое событие мертвой хваткой цепляет живое. Из Раскола вышли не только Аввакум и боярыня Морозова. Из раскола вышел и Толстой, и Софья Перовская, и бомбисты, и цареубийство. Из раскола возникла легитимация большевиков, народный атеизм и отвержение церкви. Из раскола вся кровь нашего XX-го века.
Раскол проявил отторжение народа от власти и церкви от народа. Что остается в такой ситуации для народа? Остается лишь традиция самоуважения еще сохранявшаяся в русском крестьянстве, но реально – народ остался без института самозащиты в индустриальную эпоху. При всем ужасе сталинского режима, все, что было создано положительного в это время, было создано крестьянством вопреки тому, что крестьянство фактически уничтожалось. Именно крестьянство, ставшее при жизни одного поколения пролетариатом, а двух – интеллигенцией привнесло в социализм дух коллективизма, дух общности, позволявший даже в этот сложный период строить доверительные отношения, не потерять способность к общественному регулированию, к защите Отечества. Народ во время войны спас Россию. Народ не захотел немецкого мироустройства, и, воспротивившись этому, одержал победу.
Моя бабушка, будучи комсомолкой, но родом из крестьянской семьи, умирая, приняла от меня крестик, но просила, чтобы не было никаких "попов". И она оставила мне свое собственное завещание, заключающееся в очень простых словах – никогда не думай, что есть кто-то, кто хуже тебя. Я поразилась – это ведь основополагающая часть христианского мировоззрения, которое исходит из универсальности человеческой природы. Это тот самый принцип, который признает в другом человеке Бога. Это принцип, который не допускает Освенцим. Это принцип, который возник только в христианстве, его не было в античности.
Вторую идею мне передал мой дед, который тоже не был религиозным человеком. И он сказал – ты не думай, что государство это кто-то другой, кто-то над тобой. Это твое государство, это ты, ты часть этого. Удивительно, как у этих людей, живших в условиях тоталитарного режима, сохранилось христианское и гражданское мировоззрение.
Я думаю, что то, что мы сейчас переживаем, это, конечно, кризис. Исчезли, практически исчезли крестьянские традиции, сохранявшие народную целостность. Сейчас мы больше напоминаем римский мир времен упадка, когда не было веры, когда не работали социальные институты. Кругом – тьма неверия друг другу, неверия в то, что каждый из нас имеет ценность просто потому, что он человек. Нет духовных опор внутри нас, нет институтов, по- настоящему обеспечивающих эти духовные опоры вовне. Церковь не может быть «приводным ремнем» государства, но и над обществом возвышается только малая, малая ее часть, а не вся она целиком.
РЖ: Какое-то время назад казалось, что мы отказались от большевистской идеологии и теперь все само собой наладится.
А.Г.: Нет, не наладится. Сейчас такая ситуация в России, это и хорошо и плохо одновременно, когда нет другого пути, кроме как создавать механизмы общественного саморегулирования. Это обусловлено выживанием и биологическим, и политическим, и социальным, и экономическим.
Мне кажется, что поиск внутренней нравственности, готовность нести самому ответственность за себя, свою жизнь, за своих близких и дальних – вот трудный вызов, который стоит перед каждым из нас в России.
Это и хорошо, и плохо. Ситуация кризиса приводит общество к необходимости каждого постоянно отвечать на вопросы, что такое для него мораль, что для него такое этика, и постепенно на базе этих ценностей формировать новую социальную среду общения, основанную на близости наших представлений о добре и зле. В России рубежа XIX и XX веков эта среда новой этики формировалась под влиянием русской литературы, но не успела полностью состояться. Она оказалась слишком маленькой, чтобы предотвратить социальные потрясения…
Кажется, в одной из записных книжек А.П. Чехов описывает такой эпизод. Капитан ударил по лицу какого-то матроса, обернулся и увидел Антона Павловича, которому как раз и помогал этот матрос, простой человек. Лицо капитана «опрокинулось». Ему стало стыдно, что в присутствии писателя тот повел себя так.
Чем больше людей, в присутствии которых стыдно вести себя низко, тем больше шансов, что общество начнет выбираться из тупика. Мы должны снова формировать среду и снова заселить свое государство. Если мы не сможем сформировать эту среду, если мы дадим себя – каждый, поодиночке – поглотить этому аморализму, то никакие антикоррупционные меры не помогут.
РЖ: Коррупция в настоящее время есть следствие отсутствия моральной установки.
А.Г.: Не установки, а стремления. Чтобы победили политические меры против коррупции, она должна быть неприличной, нелегитимной в глазах общества. Она не должна рассматриваться. как умение жить и договариваться с другими людьми, а должна быть позором. Должна быть другая этическая среда.
Ведь до чего дошло современное общество - человек не может опереться даже на уважение людей, для обоснования своего нравственного поведение. Вот тут единственная надежда на то, что человек скажет: « Плевать, что вы считаете. Я верю, что добро есть добро». Пусть даже вера будет пока функцией ампутированной ноги, которая болит, но напоминает о себе.
Трудно об этом говорить, ведь я не имею права учить, может быть только – делиться своими сомнениями и поисками. Но мне кажется, что с утратой Бога люди постепенно теряют связь друг с другом , утрачивают основания для сочувствия и интереса друг к другу. И, возможно, наступит момент, когда они поймут, что никаких рациональных оснований для этого вовсе не существует и почему бы для начала не принять, что это важно, просто на веру?
Беседовал Алексей Устинов
09.11.11
Русский журнал